Помпей бежал в Египет. Цезарь следовал за ним. По непреложному обычаю тех времен было совершено жертвоприношение, дабы узнать волю богов. Совершенно неожиданно жертвенное животное вырвалось из крепких рук Цезаря и умчалось прочь. Жрецы увидели в этом плохое предзнаменование. Цезарь не увидел. Он решил не слушать их. Быть может, сбежавшее животное звало его в путь?..
Когда римский корабль причалил к берегу Африки, Цезарь с гордо поднятой головой стал спускаться по трапу. Неожиданный порыв ветра захлестнул подол его тоги вокруг ног, и непобедимый воин плашмя упал на грязные доски трапа, буквально распластавшись у ног своих подданных. Такого еще не случалось ни с одним царем. Позор залил краской стыда лицо низверженного Цезаря. И тут спасительная мысль пришла в его голову. Гай спокойно поднялся, широко распахнул руки и произнес несравнимую фразу: «Ты в моих руках, Африка!» Его славное воинство испустило из своей огромной груди сначала вздох облегчения, а потом громовой хохот римских обветренных воинов обрушился на африканский берег.
Скажи мне, мой дорогой читатель, многие ли правители и цари смогли бы столь достойно, с юмором развязать «гордиев узел» этой непристойной ситуации?
В Египте Цезарю не пришлось сражаться с Помпеем, ибо сметливые и коварные египтяне давно взвесили на чашах весов политическое значение того и другого, поняли, кто из них силен, и голову слабого — голову Помпея преподнесли в дар сильному. Одна забота отпала. Зато у Цезаря в этой пышущей жаром пустынь стране появились новая.
Здесь он встретил Клеопатру.
Клеопатра не только возрастом превосходила своего брата. «Обладая красотой Елены, страстностью Сапфо и умом Аспасии, она могла бы стать второй Семирамидой. Она выросла в выдающемся по тому времени центре — Александрии, основанной династией Птоломеев и любимой ими резиденции. Поэзия, искусства, науки находили приют в этом городе, и при дворах египетских царей творило немало выдающихся поэтов и художников. Здесь будущая Клеопатра получила прекрасное образование. Она свободно изъяснялась на нескольких языках, изучала философию, хорошо знала литературу и играла на многих музыкальных инструментах. Словом, это была образованная девушка, унаследовавшая от своих предков еще и острый и коварный политический ум. Но помимо расчетливого ума она обладала и необыкновенно сладострастной натурой. Будучи супругой тринадцатилетнего мальчика, Клеопатра для удовлетворения своих страстных желаний содержала целый сераль молодых красивых мужчин, что в то время не считалось безнравственным.
В 48 году до нашей эры воспитателю молодого Птоломея XII, евнуху Пофину удалось поднять против Клеопатры столицу государства — Александрию. Евнух посмел обвинить юную царицу в стремлении к единодержавию и готовности прибегнуть ради этого даже к помощи Рима. По его словам, она уже кое-что предприняла со своим любовником Гнеем Помпеем. Ему она отдалась в благодарность за то, что он за семь лет до этого помог ее отцу утвердиться на египетском престоле.
Возмутившийся народ угрожал жизни Клеопатры. И она с несколькими преданными ей лицами сочла за лучшее бежать из Александрии, не признав, однако, себя побежденной.
Брат и сестра, муж и жена — каждый из них готовился кровью отстаивать свои права.
Но тут вмешался Юлий Цезарь, узнавший о распре молодых. Суровый римлянин приказал Птоломею XII и Клеопатре распустить свои войска и явиться к нему для личных объяснений. Хитрый евнух прислал Клеопатре одно лишь распоряжение Цезаря, касающееся войск, скрыв, что ее ожидают в Александрии. Своего же воспитанника он поспешно послал к Цезарю, но ни словом не обмолвился о первой части приказа.
Цезаря удивило отсутствие Клеопатры и, прежде чем что-то решить, он тайно отправил к ней гонца в Пелузу. Клеопатра с нетерпением ждала известий. Доверяя великому полководцу, она немедленно распустила войско. Она понимала, что ей, во что бы то ни стало, надо увидеться с «божественным Цезарем». Наконец прискакал римский гонец, открывший ей истину. Но как пробраться в столицу? Взяв с собой только одного раба, царевна на простой рыбачьей лодке ночью прибыла в Александрию. Преданный раб Апполодор завернул ее в кусок пестрой ткани, затянул ремнем и, взвалив этот тюк на спину, благополучно добрался до покоев Цезаря, где и возложил к его ногам драгоценную ношу». (И.Муромов)
Еле выбравшись из пестрого свертка, Клеопатра предстала перед «божественным Цезарем» взлохмаченной, с помятыми чертами лица, на котором сверкали крупные капли пота. Кроме того, она была крайне неуклюжа, потому как все члены ее онемели от туго перетягивающих нежное тело грубых ремней. Но взгляд ее черных миндалевидных глаз говорил покорителю земель: перед ним стоит истинная царица великого Египта.
И Цезарь сделал ее царицей великого Египта. Он утвердил на престоле Клеопатру.
Часть египтян осталась недовольна столь своевольным решением пришельца в их страну, и подняло восстание против римлян. «В Александрии, во время битвы за мост, Цезарь был оттеснен внезапно прорвавшимся неприятелем к маленькому челноку; но так как множество воинов рвались за ним туда же, он спрыгнул в воду и вплавь спасся на ближайший корабль, проплыв двести шагов с поднятой рукой, чтобы не замочить свои таблички с рукописями и закусив зубами волочащийся плащ, чтобы не оставить его на добычу неприятелю. Он спасся». (Светоний)
Тогда-то в пожаре и загорелась знаменитая Александрийская библиотека. И случилось это ни по распоряжению Цезаря, ни по его вине, а ненароком. Ведь он сам был писателем и как к святыне относился к тому, что хранило память веков.
Очарованный Клеопатрой, великий римлянин пробыл в Египте девять месяцев. «Больше всех Цезарь любил ее; с ней он пировал не раз до рассвета, на ее корабле с богатыми покоями он готов был проплыть через весь Египет до самой Эфиопии, если бы войско не отказалось за ним следовать». (Светоний) Впервые в жизни государственные и военные дела отошли для него на второй, а то и десятый план. Терпкое обаяние этой женщины было превыше всего. Вскоре царица Египта объявила Правителю Мира, что она ждет от него ребенка.
«Это будет мальчик, — подумал восхищенный Цезарь, — Клеопатра родит мне мальчика и только мальчика. У менянаконец-то будет сын! Мой сын!»
— Девочка моя, — сказал нежный Цезарь, — только с тобой хочу остаться я, только с тобой провести дни моей оставшейся жизни. Ты даришь мне счастье, то счастье, о котором я, старый уже человек, даже и не догадывался. Я счастлив.
Родившегося сына Клеопатра назвала в честь его отца — Цезарионом. Но сам Цезарь не смог взять в руки долгожданное дитя. Его ждал его жестокий Рим, раздираемый очередными противоречиями. Государственные дела оказались важнее простых человеческих, хотя они-то и представляют собой истинное чудо: они есть Любовь и проявление этой Любви — Появление на Земле Ребенка:
Итак, Цезарь вернулся в Рим.
Девятимесячное его отсутствие в Риме сказалось на его политическом положении не лучшим образом. Патриции и плебеи роптали: «Завоевал империю и бросил ее. А сам расположился около подола какой-то там, говорят, совершенно непристойной египтянки». Во всех концах его огромнейшей империи плелись заговоры и вспыхивали волнения. После одного из сражений по дороге в Рим Цезарь послал короткое сообщение, известное теперь каждому: «Пришел. Увидел. Победил».
Потом он дошел до Рима и там мирным путем успокоил все волнения. Граждане поняли, что приход Цезаря не принесет в город террора и ужаса. К своим воинам он обратился со словом: «Граждане» — и воины поняли: они равные среди равных, они тоже граждане Рима и им не следует идти стеной на своих братьев.
Свершив самые необходимые дела, Гай Цезарь решил отпраздновать свой триумф — один за несколько великих побед. Народ ликовал. За последнее время ему так не хватало праздников.
Величественное шествие начали победоносные легионеры. Их серебряные доспехи сверкали на солнце, в руках одних было дорогое оружие, другие несли знамена побежденных врагов и военную добычу. Здесь было 2822 золотых венков весом около 8 тонн, подаренных Цезарю различными правителями и городами. Общая стоимость захваченных сокровищ равнялась 65 тысячам талантов.
После шествия начиналась раздача добычи среди жителей Рима, и ни один из них не остался обойденным. А в это время уже 22 тысячи столов прогибалось под тяжестью всевозможных угощений. Потом насытившиеся и подвыпившие граждане любовались играми, в которых участвовала пехота, конница и даже боевые слоны. Триумфальное празднество было грандиозно. Потрясение римлян огромно.
Он мечтал провести аграрную реформу и вернуть праздношатающихся крестьян на поля. Мечтал построить в Риме, утонувшем в старых, полуразрушенных постройках, величественные здания: храм в честь бога Марса, столь милостивого к нему, новый театр, открыть повсюду греческие и римские библиотеки и тем самым смыть с души своей невольный грех — поджог Александрийской, построить новый форум, ведь старый уже обветшал и не мог вместить всех желающих.
Клеопатра, одна лишь Клеопатра брала в мечтах Гая за руку и уводила его в это призрачный, радостный мир.
И вот царственная Клеопатра приглашена в Рим.
Цезарь говорил: «Сознаюсь, что с нетерпением жду ее приезда. Она была удивительная девушка. Уже в двадцать лет знала пропускную способность каждой крупной гавани на Ниле; умела принять делегацию Эфиопии, отказать ей во всем, но при этом так, что отказ выглядел благодеянием. Я слышал, как она орала на своих министров во время обсуждения налога на слоновую кость, причем она была права и в подтверждение своей правоты привела множество подробных и хорошо подобранных сведений. Право же, она из числа тех немногих известных мне людей, кто одарен талантом к управлению страной.
Но теперь она, вероятно, стала еще более удивительной женщиной. И беседа, просто беседа с ней снова станет для меня удовольствием. А какие вопросы она задает! Что может быть приятнее передачи жадному ученику знаний, которые дались тебе долгим и тяжким трудом? Да, беседа снова станет для меня удовольствием.
Клеопатра не может и шагу ступить без помпы. Она просит, чтобы ей разрешили взять в Рим двести придворных, тысячу человек свиты, включая большой отряд царской гвардии. Я сократил это число до тридцати придворных и двухсот человек свиты и заявил, что охрану ее персоны и ее приближенных республика возьмет на себя. Я распорядился также, чтобы за пределами отведенного ей дворца она выставляла знаки царского достоинства только в двух случаях: во время официального приема на Капитолийском холме и на церемонии прощания.
А она заявила мне, что я должен назначить двадцать самых знатных дам во главе с моей женой в ее почетную свиту, чтобы придать блеск ее двору. Я ответил, что римлянки свободны в выборе подобного рода занятий, и приложил форму приглашения, которую ей следует им послать. Ей это не понравилось. Она заявила, что размер ее владений и божественность происхождения — от самого Солнца, которое она подробно проследила за две тысячи лет, дают ей право на такую свиту и негоже униженно просить римских матрон присутствовать на ее приемах. Нужно требовать. Вопрос остался открытым.
Накануне торжества, посвященного приезду египетской царицы жена Цезаря получила анонимное письмо, в котором говорилось: «У Клеопатры, к вашему сведению, есть от вашего мужа сын. Имя ему Цезарион. Царица прячет его вдали от своего двора, но упорно распускает слух, что он наделен божественным умом и дивной красотой. Из достоверных же источников известно, что на самом деле он идиот и, хотя ему уже три года, он еще не умеет говорить и едва ходит.
Цель приезда царицы в Рим — узаконить своего сына и установить наследное право на владычество над миром. Замысел этот возмутителен, но честолюбие Клеопатры не имеет границ. Она искусная, бессовестная интриганка — недаром она не остановилась перед убийством дяди и своего супруга-брата — и умеет распалить похоть вашего мужа, что может внести в мир полный разброд, хоть ей и не удаться добиться над ним владычества.
Ваш супруг не впервые публично оскорбляет вас наглыми любовными похождениями. Но увлечение египтянкой так ослепило его, что он не видит опасности, которой эта женщина подвергает наш общественный строй, — еще одно свидетельство старческого слабоумия, уже сказавшегося на его правлении страной.
Царица была одета богиней Изидой. Драгоценности и вышивка на платье — в синих и зеленых тонах. Она сперва провела своих гостей по садам, давая главным образом объяснения жене Цезаря, которая, как ни обидно, словно оцепенела от страха, и не знала, что отвечать. Клеопатра же была проста в обращении, и все, кто с ней сталкивался, чувствовали себя непринужденно.
Женщины по обыкновению чинно сбились в кучки — стояли или сидели отдаленно от мужчин. Мужчины помоложе изрядно выпили, разбушевались и затеяли свои вечные состязания в силе и ловкости — другого времяпрепровождения они не знали.
Само собой разумеется, что Антоний был там заводилой. Вообще, с тех пор, как царица приехала, Марк Антоний зачастил к ее двору и донимает ее своими шутливыми ухаживаниями. Царица же отвечала на его дерзости высокомерным кокетством, чего можно было бы от нее ожидать; несколько раз в присутствии придворных она гневно отвергла его.
Цезарь знал, что Клеопатра — это Египет. Она и слова не вымолвит, и до ласки не снизойдет без политической подоплеки. Каждый разговор с ней — это правительственный договор, каждый поцелуй — международное соглашение. Ему иногда хочется, чтобы общение с ней не требовало постоянной осторожности, а в ее благосклонности было бы больше порыва и меньше искусства.
И все же Гай говорил: «Что только я не сделаю для великой царицы Египта. Я стал идиотом. Я делаю промахи в работе. Я забываю имена, теряю бумаги. Секретари мои ошеломлены; я слышу, как они перешептываются за моей спиной. Я заставляю ждать просителей, я откладываю дела — и все для того, чтобы вести долгие беседы с вечноживущей Изидой, с богиней, с ведьмой, которая лишила меня рассудка. Нет большего опьянения, чем вспоминать слова, которые тебе шептали ночью. Нет ничего на свете, что могло бы сравниться с египетской царице.
Я повинуюсь царице Египта. Я делаю все, что она мне прикажет. У меня весь день была багровая макушка. Один посетитель за другим взирали на меня с ужасом, но никто не осмеливался спросить, что со мной. Вот что значит быть диктатором: никто не задает тебе вопросов. Я мог бы проскакать на одной ножке отсюда до Остии и обратно — никто не решился бы и слова сказать.
Наконец пришла служанка мыть пол. Она спросила:
— О, божественный Цезарь, что у тебя с головой?
— Матушка, — сказал я, — величайшая женщина на свете, самая прекрасная, самая мудрая уверяет, будто от лысины можно избавиться, втирая мазь из меда, ягод можжевельника и полыни. Она приказала мне мазаться этой мазью, а я ей подчиняюсь во всем.
— Божественный Цезарь, — заметила служанка, — я не великая женщина, не прекрасная и не мудрая, но я знаю одно: у мужчин бывают либо мозги, либо волосы, но не бывает и того, и другого. Вы достаточно красивы и так, и, если бессмертные боги наделили вас здравым смыслом, значит, они не пожелали, чтобы у вас были локоны.
Я собираюсь произвести эту женщину в сенаторы.
Клеопатра утверждает, будто Цезарь — бог. Она возмущена, что он только недавно признал себя богом. Клеопатра глубоко уверена в том, что она богиня, и каждодневное поклонение народа укрепляет ее веру. Она внушает Цезарю, что благодаря своему божественному происхождению одарена редкой проницательностью и сразу распознает богов. Поэтому она может заверить его, что он тоже принадлежу к их числу.
С каждым годом вокруг меня сгущается душная атмосфера обожествления, — думает Гай. — Я со стыдом вспоминаю, что в былое время и сам нагнетал ее для государственных нужд, и одно это уже доказывает, что я только человек со всеми его слабостями, ибо нет большей слабости, чем пытаться внушить другим, будто ты бог. Поэтому я с некоторым удовольствием слушал песни, которые распевали мои солдаты у походных костров; на каждые четыре, прославлявших меня, как божество, всегда была пятая, поносившая меня за идиотизм, старческое сладострастие и немощь. Эти песни распевались громче всего, и лес звенел от счастливого предвкушения моей кончины. Но я стал забывать их.
Как-то ночью мне приснилось, что у входа в мой шатер стоит Александр, он занес меч, чтобы меня убить. Я сказал ему: «Ну ты же не бог». — И он исчез».
Меня часто называют любимцем судьбы. Если боги существуют, значит, то положение, которое я занимаю, дали мне они. Они ставят людей на положенные им места, но человек, занимающий мое, — один из самых заметных им подначальных. Тот, который меня убьет, быть может, прольет какой-то свет на то, что собой представляют боги, — ведь он избранное ими оружие. Наверное, я умру от кинжала безумца. Боги скрывают от нас даже выбор своего оружия. Все мы отданы на милость падающей с крыши черепицы. Очень возможно, что в последние сознательные минуты я получу последнее подтверждение тому, что все в жизни течет так же бессмысленно, как поток, несущий палые листья».
Кроме перечисленных опасностей, нечеловеческие тяготы жизни ослабили здоровье Гая Цезаря. Вдруг на него стали нападать внезапные обмороки, в ночных кошмарах он метался по своему просторному ложу, облитый с ног до головы холодным потом, и не было никого рядом, от кого бы он принял искреннюю заботу и ласку. Несколько раз с ним случились приступы падучей болезни. Здоровье таяло…
Цезарь боялся, что скоро Рим без него осиротеет. И тогда он призвал к себе Брута, сына горячо в прошлом любимой им женщины, которую он осыпал царскими подарками. Но это было не главное. Главное было то, что Гай считал Брута своим сыном и знал его не только как отважного воина, с которым сражался бок о бок в Азии и Египте, но и как человека, склонного к философскому осмыслению жизни.
«Брут был близок к самым влиятельным семействам, но выделялся среди других не столько своим происхождением, сколько своим характером и нравом. В молодости он вел воздержанную жизнь: занимался философией не из одного любопытства, как одним из полезнейших умственных наслаждений, но как мудрец, желающий применить на деле ее правила. Он вернулся из Афин с репутацией очень умного человека, что подтвердила его честная и правильная жизнь. Посреди римского разврата суровая честность Брута, его прилежание к делу, презрение к удовольствиям, любовь к учению, о чем свидетельствовало его бледное и серьезное лицо, выделялись, как резкая противоположность.
Итак, Цезарь призвал к себе самого близкого и по духу и по родству человека. Во всяком случае так ему казалось. Он поведал ему о своих горестях и планах: «Мне каждый день дают понять, что жизнь моя постоянно висит на волоске. Дни и ночи я провожу под шипение змей. Здесь копошится тот клубок змей, который таится в каждом из нас. Когда-тоя слышал их в собственной утробе. Как я заставил их замолчать — сам не знаю.
Дай-ка я откажусь от детской мысли, что одна из моих обязанностей — разгадать, наконец, в чем сущность жизни.Дай-ка я попробую «отбросить» всякое поползновение говорить о ней, что она жестока или добра, ибо одинаково низко, попав в беду, обвинять жизнь в мерзости и, будучи счастливым, объявлять ее прекрасной. Пусть меня не дурачат благополучия и неудачи; дай мне радоваться всему, что со мной было и что напоминает о тех бессчетных проклятиях и криках восторга, которые исторгали люди во все времена.
Теперь я понимаю, что многие годы хранил детскую веру, будто люблю Рим, и что мой долг любить Рим, ибо я — римлянин, словно человек может любить нагромождение камней и толпу мужчин и женщин и еще быть достойным за это уважения. Мы не испытываем привязанности к чему бы то ни было, пока не придали этому смысл, пока самоотверженно не потрудились над тем, чтоб вложить его в круг наших привязанностей.
Первый и последний учитель жизни — это сама жизнь, и надо отдавать себя этой жизни безбоязненно и безраздельно.
Я не желаю принимать предосторожностей, которые, обезопасив меня от врагов, ограничат мое передвижение и отравят мою душу страхом. Убийце не трудно найти подходящее время в течение дня и меня уничтожить. Сознание опасности вынуждает меня подумать о преемнике. Умирая, я не оставлю после себя сыновей. Но даже если бы они у меня и были, я не считаю, что политическую власть следует передавать от отца к сыну. Она должна принадлежать только тем, кто дорожит общественным благом и обладает способностью и умением управлять. Я верю, что ты наделен и любовью к обществу, и способностями им править; опыт же я смогу тебе передать. Теперь решай, хочешь ли ты взять на себя верховную власть». (Т.Уайлдер)
У Брута были иные намерения.
«Он постоянно возвращался к одной и той же мысли: „Предки наши полагали, что мы не должны терпеть тирана, даже если он наш отец. Иметь больше власти, нежели законы и сенат — этого права я не признал бы даже и за отцом своим“». Не было ли это его ответом самому себе всякий раз, когда он чувствовал себя смущенным воспоминанием об отеческой привязанности к нему Цезаря и о том, что этот человек, против которого он вооружился, называл его своим сыном? Что касается полученных или ожидаемых от него милостей, они могли бы обезоружить другого человека, он же укреплял и закалял себя против них. «Нет такого выгодного рабства, — говорил он, — чтобы принудить меня расстаться с намерением быть свободным». (Г.Буассье)
Вместо того, чтобы принять бразды правления из рук наиболее человечного правителя Рима, Брут вступил в круг заговорщиков, замысливших погубить Гая Юлия Цезаря. Надо отметить, что на стороне заговорщиков были и представители старой знати, и цезарианцы.
Время начало отсчет последних дней Цезаря. Быть может, предчувствуя окончание своего земного пути, он размышлял: «Что там?.. „Ничто“»… «Ничто» представляется не в виде пустоты или покоя — это открывается нам лик вселенского зла. В нем и смех, и угроза. Оно превращает в посмешище наши утехи и в прах наши стремления. Этот сон прямо противоположен тому, другому видению, которое посещает меня во время припадков моей болезни — падучей. Тогда, мне кажется, я постигаю прекрасную гармонию мира. Меня наполняет невыразимое счастье и уверенность в своих силах. Мне хочется крикнуть всем живым и всем мертвым, что нет такого места в мире, где не царит блаженство». (Т.Уайлдер)
Многие рассказывают также, что какой-то гадатель предсказывал Цезарю, что в тот день месяца марта, который римляне называют идами, ему следует остерегаться большой опасности. Когда наступил этот день, Цезарь отправился в сенат, поздоровался с председателем и, шутя, сказал ему: „А ведь мартовские иды наступили!“», на что тот спокойно ответил: «Да, наступили, но не прошли!» (Плутарх)
15 марта 44 года до нашей эры Цезарь увидел направленные в его сторону обнаженные кинжалы. Он накинул на голову тогу и левой рукой распустил ее складки ниже колен, чтобы пристойнее упасть, укрытым до пят. Какой же это беззащитный и по-детски наивный жест, оставшийся в веках:
«Куда бы он ни обращал взор, он, подобно дикому зверю, обнаруженному ловцами, встречал удары мечей, направленные ему в лицо и в глаза, так как было установлено, что все заговорщики примут участие в убийстве и как бы вкусят жертвенной крови. Поэтому и Брут нанес Цезарю удар в пах. Некоторые писатели рассказывают, что, отбиваясь от заговорщиков, Цезарь метался и кричал, но, увидев Брута с обнаженным мечом, подставил себя под удары.
Потом случилось следующее: либо сами убийцы оттолкнули тело Цезаря к цоколю, на котором стояла статуя Помпея, либо оно там оказалось случайно. Цоколь был сильно забрызган кровью. Можно было подумать, что сам Помпей явился для отмщения своему противнику, распростертому у его ног, покрытому ранами и еще содрогавшемуся. Цезарь, как сообщают, получил двадцать три раны. Многие заговорщики переранили друг друга, направляя столько ударов в одно тело.
После убийства Цезаря Брут выступил вперед, как бы желая что-то сказать о том, что было совершено; но сенаторы, не выдержав, бросились бежать, распространив в народе смятение и непреодолимый страх.
На следующий день заговорщики во главе с Брутом вышли на форум и произнесли речи к народу. Народ слушал ораторов, не выражая не неудовольствия, ни одобрения, и полным безмолвием показывал, что жалеет Цезаря, но чтит Брута. Сенат же, стараясь о забвении прошлого и всеобщем примирении, с одной стороны, назначил Цезарю божеские почести и не отменил даже самых маловажные его распоряжений, а с другой — распределил провинции между заговорщиками, шедшими за Брутом, почтив и их подобающими почестями; поэтому все думали, что положение дел в государстве упрочилось и снова достигнуто наилучшее равновесие.
После вскрытия завещания Цезаря обнаружилось, что он оставил каждому римлянину значительный подарок, по 300 сестерциев каждому. Эта сумма была весьма значительна. Во время торжественного обряда похорон на форуме собрались толпы народа. Рядом с телом Цезаря были выставлены его победные трофеи и окровавленная одежда — его последнее одеяние, в котором он принял свою страшную смерть. Погребальную речь над телом царя и друга произнес Антоний.
«Он читал свою речь с торжественным, грустным лицом, и голосом выражал эти настроения, останавливался на том, как чествовали Цезаря в народном постановлении, называя его священным и неприкосновенным, отцом отечества, благодетелем и заступником, как никого другого не называли. Сказав это, Антоний поднял одежду, как одержимый, и, подпоясавшись, чтобы освободить руки, стал у катафалка, как на сцене, припадая к нему и снова поднимаясь, воспевал его, как небесного бога. В знак веры в рождение божества, он поднял руки, перечисляя при этом скороговоркой войны Цезаря, его сражения и победы, напоминая, сколько он присоединил к отечеству народов и сколько он прислал добычи, высказывая восхищение этим и непрерывно выкрикивая: „Он один был непобедим из всех тех, кто с ним сражался“».
Цезарь умер всего пятидесяти шести лет от роду. Ему не пришлось воспользоваться могуществом и властью, к которым он ценой величайших опасностей стремился всю жизнь и которых достиг с таким трудом. Ему досталось только имя владыки и слава, принесшая зависть и недоброжелательство сограждан. С его погребального костра выпущен был орел, который из дыма и пламени унес душу усопшего императора в сонм богов.
Однако его могучий гений-хранитель, помогавший ему в течение всей жизни, и после смерти не оставил его, став мстителем за убийство, преследуя убийц и гоняясь за ними через моря и земли, пока никого из них не осталось в живых. Он наказал всех, кто хоть как-то был причастен либо к осуществлению убийства, либо к замыслам заговорщиков.
Убийцы с восторгом объявили народу о смерти тирана, как они называли Цезаря, но обманулись в своих ожиданиях; народ был поражен этим известием и безмолвствовал. Друг Цезаря Марк Антоний, занимавший в то время должность консула, устроил, по обычаю того времени, торжественное сожжение тела на костре; тут он своей пламенной речью напомнил народу заслуги покойного. «И ты, непобедимый герой, остался невредим в стольких сражениях для того только, чтобы погибнуть среди нас!»— закончил Антоний и при этих словах развернул окровавленную тогу диктатора. Римляне пришли в ярость, схватив головни из горящего костра, они хотели поджечь дома убийц, которые уже успели удалиться из Рима. Честолюбивый Антоний задумал воспользоваться настроением народа, чтобы подчинить себе сенат и самому занять место Цезаря.
